известные картины будущего. Мы рисовали неистово, как безумные, словно боялись не успеть удержать на поводке этот неповторимый миг, который ускользал… ускользал неумолимо со всеми своими цветами и красками… И мы в этой нескончаемой погоне за абсолютом совсем потеряли счет времени…

И тогда ты сказал:

— Он прекрасен! — словно признавая свое поражение, с какого-то немыслимого ракурса продолжая рассматривать странный холст, на котором, казалось, ничего не разобрать, словно непогода все-таки успела смешать все наши краски.

— Кто… кто прекрасен? — почти выкрикнул я. Настолько были напряжены мои нервы.

— Бог — разве ты не видишь его образ?.. Только постарайся поймать свет.

И тогда я увидел…

Вначале это была просто картина — картина, которую еще минуту назад мы рисовали вместе. При ближайшем рассмотрении я даже, наверное, смог бы распознать, где чей мазок, хотя когда рисовали, никто об этом не думал. И сейчас, словно из снежного тумана, начало пробиваться солнце, и уже можно было распознать слегка размытые контуры пирса, и маленькую фигурку мальчика, и тень рыбацкой фелюги, и даже услышать гортанные, похожие на крики чаек, голоса рыбаков… Но стоило немного сместить взгляд — и все заливало сияние солнца, и тогда в золотистых отблесках снежинок, в каком-то световращении еще не родившейся новой яви… проступило лицо Родригеса… Родригеса де Сильвио Веласкеса, которое тут же ускользало… ускользало навсегда, в считаные секунды превращаясь в такое же ускользающее лицо Федерико… Пабло… Бунюэля…

В какой-то момент я узнал себя… и, чувствуя, что еще немного — и совсем сойду с ума, в ярости выплеснул на картину краску, стараясь не смотреть на пурпурно-красное пятно, которое, словно в замедленной съемке, еще только растекалось, но уже было похоже на едва распустившуюся розу с подрагивающими капельками росы…

— Зачем?.. Зачем ты это сделал? — наверное, хотел спросить Родригес, но как-то странно замер, словно онемев. А краска продолжала растекаться, пятно меняло очертания, и в какой-то момент я невольно вздрогнул: в контуре пятна я увидел того самого мальчика со скрипкой. Я даже знал его имя… Теперь его звали Сальвадор Дали…

На какое-то время он замолчал, отрешенно глядя в окно, за которым проносились развалины каких-то строений на островках, окруженных водой. На одном каким-то образом оказалась тощая корова. На ее жилистой шее вместо колокольчика висел старый оловянный умывальник. Огромной толщины серебристая труба, петляя по зеленым холмам, уходила за горизонт. На другом острове была странная арка с остатками надписи: ДА…

Линза

Посвящается сыну Андрею

То, что гусеница называет Концом Света,

Учитель называет бабочкой.

Ричард Бах, «Иллюзии»

На плато, наверное, как всегда, ветер. Упругими порывами набрасывается на палатки, рвет натянутые веревки креплений, громко хлопает целлофаном о брезент.

Или с вечера зарядил дождь. Сперва из Чигинитринского ущелья наполз туман… На Караби почти всегда так бывает — сначала туман, а следом дождь…

Впрочем, когда выбираешься из «дыры», а наверху дождь — он даже кажется праздником специально для тебя, к твоему возвращению. Прямо-таки шалеешь от дождя, подставляя ему заскорузло-черную от грязи физиономию. Несколько минут лежишь обессиленно на траве — «проявляешься». Пока, словно на фотобумаге, и в самом деле не начнут постепенно проступать знакомые нос, глаза, губы… Тонкие губы и перебитый нос. Да, еще глаза… Как много могут порой сказать глаза!.. Иногда, бывает, посмотришь человеку в глаза, и все тебе о нем ясно до конца…

Одним словом, это Рыбкин. Ты видишь его отчетливо, как на посмертном снимке, а в голове уже начинают складываться до боли знакомые казенные слова: «Ему еще на последнем отвесе свело судорогой ноги, я понял, что Рыбкин переохладился, согрел его в «самоспасе» и приказал возвращаться. Остальные пошли до дна. Если бы Хавер не искал в озере на дне пещеры этот чертов «сифон», если бы не пришлось вытаскивать «помойным котом» Милку…», если бы… если бы… если бы…

«Но вы же руководитель и хорошо знали, что инструкция запрещает в таких случаях отправлять одного…»

«Знал, но состояние Рыбкина позволяло…» (не станешь же в объяснительной расписывать, чего стоило его заставить).

«Почему же тогда перед спуском в пещеру четвертой категории сложности не сообщили на КСС? Это второе нарушение инструкции, которое в конечном счете и привело…»

«Виновен?.. Виновен!.. Виновен!..» — гулко падают в тишине слова, и ты видишь, как члены экспертной комиссии один за другим ставят свои авторитетные подписи…

…Светящиеся стрелки часов показывают два пятнадцать. Они и раньше показывали два пятнадцать. «Время останавливается для умерших…»

«Когда его обнаружили, он уже не подавал признаков жизни!..» — запоздало вспомнилась подробность, которая в эту последнюю минуту вдруг почему-то показалась исключительно важной, но седые головы членов экспертной комиссии молчаливо поглотила ночь.

Ребята, наверное, дремали. Да и о чем говорить — все, что можно сказать, как-то сразу потеряло значение. У Рыбкина по очереди ведется дежурство. Зачем? Чтобы еще теплилась хоть какая-нибудь надежда, хотя, конечно, все понимают… но от этого понимания, к сожалению, ничуть не легче. И только одна мысль на разные лады все сверлила и буравила: «Что делать?.. Ведь должен же быть какой-то выход… Какой-то выход…»

— Торопуша, твоя очередь… — проговорил вслух, в тщетной надежде переключить мысли на другое.

Торопуша проверил налобный свет и, чавкая по грязи, пополз к «Линзе».

— Дохлый номер, — послал ему вслед Андрон.

— Ну что ты все каркаешь, каркаешь!.. — окрысилась тут же Милка. — В конце концов, на месте Рыбы мог любой оказаться.

— Но оказался почему-то Рыба, — скучно заметил Чернов.

— А по-моему, Рыба чувствовал… — из темноты подал голос Хавер. — Такие вещи всегда чувствуют. В последнее время только о «Линзе» и говорил.

— Просил еще меня нарисовать, как лучше ее проходить, — припомнил Андрон. — Словно зациклился на этой «Линзе»!

— Ай, оставь: у Рыбы, как-никак, высшая инструкторская подготовка, — все больше начинала заводиться Милка.

— Подготовка инструкторская, а очко сыграло, — невозмутимо продолжал Андрон. — Между прочим, так оно и бывает: чего больше всего боишься, то по закону подлости и случается. Со мной в армии один кадр служил… Полетели, значит, с парашютом сбрасываться. Ну, все как все, а кадр — ни в какую — и руками и ногами упирается, кричит… Мы подумали, у пацана очко играет, в таких случаях человеку даже помочь надо. Потом только спасибо скажет. Короче, вытолкнули кадра дружненько, а у этого самого Работягова… вот, надо же, и фамилию запомнил — Колька Работягов… парашют возьми и не раскройся…

— Помогли! — после вязкого молчания угрюмо хмыкнул Чернов.

Но ему никто и отвечать не стал.

«Вниз-то он «Линзу» прошел!» — чуть